Хозяйство ингушей

Мы уже знаем, что предки ингушей некогда занимали только горную часть той территории, на которой они обитают теперь. Это не было добровольным выбором места для обитания ингушских племен. Постепенный и сложный процесс овладения ингушами все большей, а главное нужной плодородной, равнинной территорией, собственно, и представляет собою историю маленького ингушского народа, боровшегося за свое существование на протяжении веков в условиях перенаселенности, крайнего малоземелья и перестройки всей примитивной экономики — перехода от скотоводства к террасному земледелию.

В течение многих столетий ингуши были буквально заперты в своих горных ущельях. Здесь, живя в очень трудных условиях, этот небольшой народ сохранил свою самобытность и первобытную идеологию. Всякая попытка выселиться на плоскость, на плодородную равнину была чревата опасностью закабаления. А острая нужда в земле, в хорошей, плодородной почве неоднократно заставляла делать вылазки на плоскость. Стоит взглянуть на карту населенных позднесредневековых пунктов горной Ингушетии, чтобы убедиться в чрезвычайной плотности горского населения в недалеком прошлом. Абсолютно такая же картина наблюдалась и в горной Чечне до XVI—XVII вв. Это хорошо показано в специальных экономических исследованиях Евг. Максимова 1 и Н. С. Иваненкова 2. Земельный голод все горцы испытывали всегда, ибо плоскостные плодородные земли центральной части Северного Кавказа с давних пор были заняты более сильными соседями.

В первой половине II тысячелетия н. э. по этим землям кочевали половцы и различные ногайские племена (остатки Золотой Орды). В эпоху позднего средневековья плоскостная территория до самого XVIII в. находилась в руках кабардинских и кумыкских князей. А эти феодалы издавна и очень умело использовали «право сильного».

В ингушском нартском (героическом) эпосе, преданиях и песнях сохранилось множество свидетельств о таких взаимоотношениях «слабых» ингушских племен с «сильными» кабардинскими и другими феодалами. Таковы, например, «Песня о Гази-мальчике», «Предание о Карцхале» (основателе Назрани), легенда о происхождении ингушей, связанная с нартом (богатырем) Соска-Солса, и др.3 Реальность всех этих данных подтверждается историческими свидетельствами грузинского царевича Вахушти 4. Судя по кабардинским преданиям, обобщенным Шорой Ногмовым в начале XV в., потомки князя Инала уже занимали районы плоскостной Ингушетии 5. Пребывание кабардинцев в предгорных и равнинных районах Чечено-Ингушетии в посломонгольский период неопровержимо доказывается наличием здесь многочисленных курганных групп в окрестностях селений Базоркино, Назрань, Кескем, Пседахи, Алхасты, Нестеровская, Бамут и др. Содержимое этих курганов (сам погребальный обряд и могильный инвентарь XIV—XVI вв.) явно кабардинского происхождения 6. Подкурганный погребальный обряд совершенно не характерен для горцев Северного Кавказа.

Наконец, некоторые официальные документы XVIII в. прямо говорят о временной зависимости ингушей от кабардинских князей в сравнительно недалеком прошлом. В актах, изданных Кавказской археографической комиссией, содержатся свидетельства о давнем притеснении ингушей кабардинскими феодалами, о дани козами и баранами, которую ингуши платили кабардинцам 7.

Зависимость ингушских племен от кабардинских феодалов до сравнительно позднего времени подтверждают многие исторические документы. Так, в рапорте генералу Тормасову от 28 июля 1809 г. за № 533 генерал-майор Ивелич доносил: «Об упоминаемых же ингушах я употребляю старание через кабардинского князя Батоко-Жанботова, который считается над ними опекуном, с тем, чтобы оный удержал ингуш от такого заблуждения [речь идет о переходе ингушей в мусульманство.— Е. К.] и перевел бы с нынешнего их жительства, около Сутки расположенного, в прежние их Ингушские ущелья, а если оных не переведет, то вероломством их вместе с чеченцами около сей крепости и до с. Балты, полагаю, что от них будет нарушение» 8.

Другой документ разъясняет, что эта «опека» кабардинского князя была не чем иным, как обычной экономической зависимостью части ингушского народа от богатого землевладельца. Тот же генерал-майор Ивелич в рапорте от 9 июня 1810 г. за № 283, адресованном генералу от инфантерии Булгакову, доносил: «При чем долгом поставляю присовокупить просьбу выше приписанных ингушских старшин и всего их населения, простирающегося более 7 000 душ, которые но бедственному своему состоянию принуждены были для хлебопашества переселиться на р. Сунжу с отданием аманатов кабардинскому князю Батоко-Жанботову, с отданием с каждого двора по рублю серебром и по 2 мерки проса» 9.

Нищета, в которой находились запертые в горах ингушские племена и которая с ростом населения чувствовалась все сильнее и сильнее, заставляла ингушей обращаться к русским за помощью и с просьбой оградить их от притеснений и произвола со стороны кабардинских и кумыкских князей.

В 1769 г. часть ингушей была принята в российское подданство кизлярским комендантом и дала аманатов 10. И хотя, по Буткову, начиная с 1744 г. ингуши становятся прямым объектом русской колониальной политики 11, весь последующий период характеризовался только началом упрочения русского владычества на Кавказе, когда те же местные феодалы, будь то кабардинские или кумыкские князья, особенно не считались с фактом перехода ингушского народа в русское подданство и по-прежнему требовали дань. Это подтверждают и данные о том, что уже в 1771 г. ингуши снова обращаются к корпусному коменданту генералу де-Медему с просьбой о покровительстве и об ограждении их от продолжающегося притеснения кабардинских феодалов 12.

Официальные документы той поры свидетельствуют об исключительно тяжелом экономическом положении ингушского народа, которое понимало и русское руководство на Кавказе. «Если теперь не приласкать ингушевский бедный народ в теперешнем их крайнем положении, то потерять их должны и отвратить от себя»,— убеждает генерал-майор Ивелич генерала Тормасова в донесении от 21.VI 1810 г.13 В последующие годы положение ингушского народа еще более ухудшилось. Вот что писал о положении горцев еще в начале XX в. один из авторов статистического обзора: «…а горцы сидят в своих осиных гнездах, придавленные голодом, холодом, безысходной нуждой и невежеством… запуганные и забитые…» 14

Даже в самом конце XIX в., в период усиливающегося влияния русского капитализма на ингушей, когда часть ингушей стала выселяться на плоскость — на арендные земли казачьих станиц и на земли все тех же кабардинских князей, за которыми царское правительство закрепило тысячи десятин земли, в ингушских горах на одну душу населения мужского пола в среднем приходилось 1,85 десятины всей земли, включая и неудобную, т. е. горные скалы и осыпи. Перед самой же Великой Октябрьской революцией в горной Чечне на одну мужскую душу приходилось 0,3 десятины земли, в горной Ингушетии и в горной Осетии даже 0,2 десятины. На целое хозяйство в аулах Грозненского округа приходилось в среднем не больше 1,7 десятины посевной площади 15.

Чтобы понять, какую невероятную нужду в земле испытывали ингуши-горцы в недалеком прошлом, воспользуемся статистическими данными, приведенными Г. Вертеповым и Е. Максимовым в книжке «Туземцы Северного Кавказа». Вот сводная таблица, составленная по данным конца XIX в.16

На одну мужскую душу ингуши-горцы имели:

 

Понятно, что ингуши, переселившись на плоскость, попадали в несколько лучшие условия. Здесь на одну душу мужского пола приходилось в среднем до 4,5 десятины всей земли. Но это — наименьшая из земельных норм, которые приходились на одну душу мужского пола у прочих горцев. У осетин, например, средняя норма — 5,3 десятины, у кабардинцев — 8,37 десятины, не говоря уже о терских казаках, у которых на одного казака приходилось 21,3 десятины земли. Накануне Октябрьской революции, когда население казачьих станиц возросло в два раза, на мужчину-казака приходилось по 12,3 десятины удобных земель 17. Даже в 20-х годах XX в. недостаток земли и неопределенный характер землепользования в горах вызывали жалобы населения, требовавшего реформы в землеустройстве 18.

Совершенно очевидно, что безземелье, выраженное в горах в таких острых формах, очень ограничивало развитие хозяйства ингушей, и прежде всего развитие горного или террасного земледелия.

Поднять экономическое благосостояние ингушского народа можно было только с массовым переходом к земледелию, с приобретением плодородных земель. Но их не было у ингушей. Раньше плоскостью владели орды кочевников, затем кабардинцы и кумыки, позднее их сменили русские, основав цепи казачьих станиц на плоскости и в предгорьях, а ингуши, как и другие народы Северного Кавказа — чеченцы, осетины и другие,— оставались затиснутыми в горах почти до самого конца XIX в. Только Великая Октябрьская социалистическая революция раскрепостила все народы России и обеспечила крестьянское население, в том числе и трудовое русское крестьянство, наделами земли. Ингушскому народу, как и другим горцам, была предоставлена земля на плоскости, ранее находившаяся во владении местных феодалов, чиновников и казаков 19.

И только когда были созданы благоприятные условия, ингуши очень быстро осуществили переселение на плоскость. Поражают массовость этого переселения и та легкость, с которой ингуши бросали свои родовые горные гнезда и буквально целыми аулами спускались на равнинные земли. В результате столь стремительного переселения после 1920 г. в горax осталось всего 13,9% ингушей, а основная часть (86,1%) ингушского населения ушла жить в предгорья, на земли бывш. станиц Тарской, Фельдмаршальской, Сунженской и Ахки-Юртовской, в свое время основанных на местах выселенных ингушских аулов (Ангушт, Алхасте и др.) 20.

В тех же условиях и при тех же обстоятельствах произошло уменьшение горского населения и в Карачае, и в Осетии, и в Чечне 21. Любопытно, что самыми заселенными ингушами-переселенцами оказались плоскостные селения, расположенные в наиболее плодородных районах. Из опроса жителей о причинах переселения с гор на плоскость, произведенного экспедицией В. П. Христиановича в 20-х годах, явствует один, ставший стереотипным ответ: «Отсутствие земли, годной для земледелия, и ужасающее бездорожье» 22, т. е. тот бич, который довлел над горцами веками. В этой связи нельзя не коснуться роли географического фактора, его влияния на развитие одного из основных видов хозяйственной деятельности ингушей в прошлом. Географическая среда является одним из постоянных и необходимых условий развития общества; она, бесспорно, влияет на развитие общества, ускоряет или замедляет его развитие. Географические и климатические условия горной Ингушетии также оказывали затормаживающее влияние на хозяйство, ставили серьезные преграды развитию здесь земледелия 23.

Природные условия нагорной полосы — высота, доходящая до 1500 м над уровнем моря, ущелья, скалы, камни, осыпи, супесчаная, с большим содержанием гравия почва, требующая усиленного унавоживания, вредные для хлебов и трав южные ветры, иссушающие и без того каменистую почву, «создали крайне неблагоприятную обстановку для занятия земледелием» 24. Но прежде всего развитие земледелия сдерживалось недостатком земли. Местными условиями определялся и самый характер земледелия у ингушей. Это было так называемое нагорное земледелие с подсечной системой.

Почти всеми исследователями Кавказа отмечались примитивная форма обработки горцами крохотных участков земли и тот колоссальный труд, который вкладывался горским населением в создание искусственных участков пашни. «Ичкеринцы также занимались хлебопашеством,— писал Н. Дубровин,— и можно сказать, даже все без исключения. Но размеры возделанной земли были весьма незначительны. Для расширения своих полей они принуждены были рубить лес и выжигать траву.

Самая пахота производилась или сохою, или же просто острой палкой делали легкую борозду и клали туда зерна.

Недостаток места — главная причина ограниченности размеров, в которых производились посевы, состоявшие главным образом из кукурузы, пшеницы, ячменя, незначительного количества проса и льна. Последний сеялся только для масла, так как туземцы, незнакомые с выделкою из льна холста, бросают его стебель» 25.

Правда, ичкеринцы, о которых ведет речь Н. Дубровин, не ингуши, а чеченцы, но это общество всем складом своего быта, своего хозяйства и всем ходом своего исторического развития родственно тем горским обществам, которые позднее получили название ингушей.

Мы не имеем прямых указаний о характере земледелия у ингушских племен в более ранний период, чем XVIII—XIX вв. Авторы же этого времени говорят о незначительном объеме нагорного земледелия. С. Броневский на основании материалов Гюльденштедта, Палласа и других ученых-путешественников XVIII в. и своих собственных разысканий о народах Кавказа писал в 1823 г., что ингушское племя карабулаки «мало занимается хлебопашеством», некоторые кистинские общества «живут у подошвы снеговых гор, в неприступных местах, питаются от овечьих стад и кукурузою, которую сеют на удобренных каменистых почвах» 26.

Пахотные земли горных ингушей «состоят из отдельных клочков самых разнообразных форм и величин, от величины разостланной бурки до 1/4 десятины. Причем эти клочки разбросаны по таким местам, о которых трудно иметь представление человеку, не бывавшему в горах» 27. Это свидетельство удостоверяет былую реальность известного на Северном Кавказе анекдота о горце-пахаре, который вспахал свой участок и прилег отдохнуть, а затем долго не мог его найти, так как он оказался прикрытым буркой, на которой он спал 28. Известно также, что хорошо обработанный участок в горах нередко стоил столько же, сколько умещалось на нем голов рогатого скота.

Один из первых исследователей экономического состояния горных ингушей И. Ф. Грабовский представил почти исчерпывающую картину примитивного земледелия у этого народа.

«Вблизи жилищ,— писал он,— встречаются искусственно устроенные террасы для посева хлебов.

Нужно видеть эти террасы, чтобы судить о громадности труда, потреблявшегося на устройство их; они находятся обыкновенно в таких местах, где сама природа отказала дать что-либо. Чтобы устроить площадку в 10— 12 аршин длины и в 5 аршин ширины, необходимо было горцу расчистить и сравнять выбранную для этого местность; но так как и после этого площадка, кроме камня, ничего другого не представляла, то понадобилось натаскать туда земли и вообще удобрить ее настолько, чтобы она могла приносить желаемую пользу. Конечно, все это удобно было сделать тому, у кого оказался на этот раз рабочий скот» 29.

По рассказам стариков, нередко горцам из бедных фамилий приходилось на себе натаскивать землю из речных долин на горные террасы и создавать искусственные пашни. На этих часто крохотных участках горцы некогда сеяли ячмень, реже — овес и пшеницу, позднее (не ранее XVII в.) — кукурузу, но, конечно, в таком количестве, что получаемые урожаи далеко не обеспечивали семью хлебом. Следы террасного земледелия до сих пор сохранились в ряде районов Ингушетии, например на левом берегу р. Армхи при ее впадении в Терек; ныне эти террасы уже не используются (рис. 46).

 

«Необходимо иметь в виду,— писал в 1892 г. Г. А. Вертепов,— что только самая незначительная часть, приблизительно около 12%, т. е. в среднем около 0,2 десятины на душу мужского пола, эксплуатируются населением под распашку… Туземцы определяют величину своих пахотных участков временем, на которое хватает им для пропитания добываемое на этих участках количество зерна. Значительная семья, состоящая, например, из 5 членов, владеет, самое большее, 15—20 загонами (полосами) пахотной земли, обеспечивающими этой семье существование всего на 5— 6 месяцев. Бедная семья в 3—4 человека располагает обыкновенно 3—4 загонами, на которых добывается хлеба не более как на 2 месяца. В каждом горном обществе есть много лиц, владеющих землей только номинально, и в действительности совершенно безземельных» 30.

По данным И. Ф. Грабовского, в горной Ингушетии в 1869 г. было собрано зерна всех культур: в Джерахском обществе около 280 четвертей, в Кистинском — около 1023 и в Дорийском — до 76 четвертей; а это значит, что на каждое семейство в Джерахском обществе приходилось всего 2,5 четверти хлеба, в Кистинском — 2,4, в Галгаевском — 2,8, а в Цоринском только 0,6 четверти 31. Совершенно ясно, что подобные урожаи могли обеспечить хлебом население только на весьма короткие сроки.

 

Техника обработки земли была очень примитивной. По сведениям Н, Дубровина, ичкеринцы (чеченское племя) в древности взрыхляли почву «острой палкой… и клали туда зерна». То же самое мне приходилось слышать в 1936 г. от Томерзаева Суде, 95-летнего жителя с. Ведено. По его показаниям, деревянный плуг с железным наконечником (горская соха) появился позднее.

До сравнительно позднего времени в системе горного ингушского полеводства господствовало однополье. Гораздо реже встречалось трехполье (пары). При черном паре, читаем мы в «Трудах Абрамовской комиссии 1908 г.» по исследованию нагорной полосы бывш. Терской области, «поле вспахивается сохой раз в конце весны или в начале лета, когда поднимается трава, в другой раз — осенью и вслед за сим удабривается навозом в количестве ста корзин по три пуда каждая, и затем, в третий раз, вспахивается весной перед посевом» 32. Пахали обычно в конце апреля горской деревянной сохой, впрягая в нее по нескольку пар волов (рис. 47, 48). Вспашка была неглубокой. Непосредственно после пахоты следовал сев, причем никаких орудий для этого не существовало. Орудием заделки сева являлась горская борона-волокуша из терновника. Прополке подвергалась вся пашня с помощью мотыги, а чаще всего просто руками, не менее двух раз до уборки урожая. Жали хлеб серпом или косили косою в августе и сентябре. Молотьба проводилась копытами крупных животных (быков и лошадей), которых прогоняли по току, а очистка и сортировка зерна — с помощью лопаты и деревянного лотка путем веяния на ветру.

Сами перечисленные орудия земледельческого труда, применявшиеся ингушами-горцами в своем хозяйстве вплоть до революции, настолько примитивны, что не оставляют никакого сомнения в давности своего происхождения. Вспомним свидетельство Страбона о деревянном плуге, применявшемся в Албании и Иберии в самом начале нашей эры 33.

Все эти данные с несомненностью доказывают, что пи в предреволюционный период, ни в более отдаленное время земледелие в высокогорных условиях не имело да и не могло иметь (при той плотности горского населения) ведущего, определяющего значения в хозяйстве ингуша-горца. И тем не менее нагорное земледелие ингушей играло значительную роль в натуральном ингушском хозяйстве и, судя по всем данным, стояло в горах на втором месте после скотоводства. Ингуши — в большей степени скотоводы, чем земледельцы 34.

Совсем иное положение стало наблюдаться в связи с переселением горных ингушей на плоскость. В конце XIX в. земледелие становится главным занятием населения, развиваясь главным образом у плоскостных ингушей, у которых позднее начинают развиваться садоводство и огородничество.

Топографические и климатические условия горной Ингушетии благоприятствовали развитию скотоводства. Главное богатство нагорной полосы Ингушетии всегда составляли и поныне составляют прекрасные альпийские луга и сенокосы, а также леса, расположенные у подножий гор. Они и были сырьевой базой, питавшей и поддерживавшей скотоводство. Известны случаи, когда горцы валили столетние деревья и листвою и молодыми побегами срубленных деревьев кормили голодавший скот 35. Даже в начале XX в. «никаких иных ценностей, кроме скота, горец почти не имел»36.

О том, что в прошлом скотоводчество играло ведущую роль в хозяйстве всех горцев Северного Кавказа, в том числе и ингушей, говорят разнообразные источники, и в первую очередь фольклор. Почти все герои народных легенд и преданий или сами пасли стада, или так или иначе оказывались связанными со скотоводством. Такова легенда о Гие Тумгоеве, записанная нами в 1930 г. со слов Азамата Щадиева 37. Таковы «Сказание о бесстрашном муже и находчивой жене», слышанное мной вместе с проф. Л. П. Семеновым в с. Шуан в 1929 г.; предание о «Ерде и его пастухе Еркале», записанное нами в с. Эгикал со слов Гасана Аушева в 1929 г.38, и т. д. Ингушский эпос прекрасно отражает прошлое бытие народа-скотовода 39.

 

Быт горцев-скотоводов нашел блестящее отражение и в адатах ингушей. По ингушскому адату, как и по адатам других горцев, расплата при любой сделке, за любое совершенное преступление производилась скотом. Так, например, за девицу платился «калым» от 12 до 21 коровы, в зависимости от принадлежности невесты к знатному и богатому или бедному роду. За убитого мужчину (только при примирении кровников) родственники убийцы платили родственникам убитого 130 коров, за женщину (что бывало весьма редко) — 90 коров. За легкое ранение головы виновник платил 1 барана и 1 котел араки на угощение. Даже «доктору» за лечение пострадавшего полагалась плата, исчисляемая баранами 40.

В прежние времена при отправлении разного рода культовых обрядов у ингушских племен в качестве жертвенных животных широко употреблялся домашний скот: быки, телята и особенно бараны 41. Это обстоятельство особенно бросается в глаза при сопоставлении с жертвенной пищей у сугубо земледельческих народов, например у славянских, которые употребляют обычно мучные изделия (разные караваи, фигурки птиц из теста и т. н.) 42.

На скотоводческий быт ингушей в древности прежде всего указывают многочисленные находки бараньих астрагалов (бабки или альчики) для игры и ножницы для стрижки овец в погребениях, относящихся к различным отрезкам времени, начиная с подземных и полуподземных склепов типа Салгинских (XII—XIV вв.) и кончая надземными склепами — «кашами» (XV—XVII вв.). Как известно, ими изобилуют преимущественно погребения кочевнических племен и народов, например кабардинцев, ногайцев и др. О преобладании скотоводства у ингушей свидетельствуют и исторические справки.

Грузинский царевич Вахушти в «Географии Грузии», говоря о районах Глигви (под которыми следует понимать западные районы, населенные ингушами), писал: «А ущелья эти весьма крепки и недоступны для врагов по причине гор, скал, теснин и рек, и лесов, скудны и непроизводительны, бедны скотом так, как мы писали об Осетии» 43. А об Осетии он писал: «Но плодородность этой страны незначительна, ибо никакие другие зерна не родятся, кроме пшеницы, ячменя и овса, по причине холода, позднего лета и ранней осени, но и это не засевается изобильно по малоземелью и скалистой местности… Домашние животные суть: овцы, без курдюка, с хвостами, малорослые коровы, лошади, козы, свиньи, и немного их. И так как имеют мало пастбищ и покосов, потому овец не держат более 20—40—100, также лошадей и коров по 10—20—40, но не более» 44.

Нельзя не обратить внимание на противоречивость заключения Вахушти. Он упоминает полсотни овец и до двадцати коров (в среднем), находящихся в ведении отдельных ингушских хозяйств, пытаясь утверждать, что они «бедны скотом».

Несомненно, более прав и объективен был С. Броневский, который, располагая более точными и разнообразными данными, писал в начале XIX в., что ингуши «довольно прилежат к хлебопашеству и изрядное имеют скотоводство»; карабулаки «богаты скотом… они во весь год почти кочуют со скотом… и мало занимаются хлебопашеством»; галгаи «питаются от овечьих стад и кукурузою, которую сеют на удобренных каменистых почвах» 45. Почти то же самое повторяет П. Зубов 46, особо выделяя кистов, которые с трудом обеспечивают кормами свои стада, «составлявшие все богатство бедных кистов».

Другой, уже местный автор прямо удостоверяет доминантную роль скотоводства в горном ингушском хозяйстве даже в середине XIX в. Он пишет: «Главный промысел этих округов [имеется в виду горная часть Ингушетии.— Е. К.] составляет скотоводство» 47. Ряд авторов, анализируя хозяйство горцев, отмечали, что даже и скотоводство у них было развито далеко не достаточно из-за плохой кормовой базы. «Скотоводство,—писал в 1871 г. Н. Дубровин,— у жителей Ингушского округа было незначительно; скот хотя и силен, но мал ростом, лошадей мало… несколько в лучшем виде находилось овцеводство… Причиною неудовлетворительного состояния скотоводства были недостаток лугов, сенокосных и пастбищных мест. Сена так мало, что его с трудом хватало на зиму, и притом доставка его с гор была крайне затруднительна… Недостаток сенокосов заставлял жителей гор ограничиваться содержанием самого ограниченного числа скота» 48.

Кормовой кризис, который всегда остро ощущался в горах, вызвал в нагорной Ингушетии своеобразный вид договора между владельцем скота и пастухом — «фоат», согласно которому владелец, сдавший скот на известный срок пастуху, получает лишь половину сбора. Сущность его изложена в «Трудах» Абрамовской комиссии 49. Комиссия совершенно правильно отмечает, что во всех случаях договорного соглашения в выгоде остается арендатор-пастух и что «фоат» мог возникнуть только на почве крайней нужды в кормовых средствах.

Местные природные условия и здесь служили помехой. Действительно, развитие скотоводства обусловливается в горной зоне и тем обстоятельством, что при продолжительной зиме (более полугода) и при явно недостаточной площади доступных для использования сенокосов крупный рогатый скот можно разводить лишь в строго ограниченном количестве. Тучные альпийские луга с очень коротким вегетативным периодом, расположенные на высоте от 2500 до 3000 м над уровнем моря, не могут быть полностью использованы под сенокосы и вообще для сухих кормов, так как они бывают свободны от снега не более 3—4 месяцев в году. Отсюда явствует, что горец может содержать свой скот лишь в таком количестве, которое определяется наличным запасом корма, если он не располагает возможностью где-то и как-то докормить свой скот в зимнее время 50.

Сама заготовка кормов в горах также сопряжена с преодолением невероятных трудностей. Часто сенокосные участки требуют от горцев почти такого же заботливого ухода, как и пахотные угодья. Все они должны быть очищены от множества камней, собранных и сложенных по границам участка; а кое-где эти участки, особенно на солнечной стороне долины, требуют и горного орошения. Такое орошение сенокосных участков некогда применялось, например, в Хамхинском обществе.

Косьба сена в горных условиях нередко связана с большим риском свалиться под откос, поэтому горцы перед косьбой по крутым склонам привязывают себя ремнем к какому-нибудь выступу скалы или к растущему кусту. Так, например, происходила заготовка фуража на южных склонах Столовой горы жителями с. Фуртоуг до последнего времени. Один из первых исследователей экономики ингушей И. Ф. Грабовский свидетельствует, что «приготовить покосное место в горах и потом собрать с него сено так же трудно, как и приспособление полей для посевов. Прежде всего нужно было крутые покатости гор очистить от камня; но так как величина многих из этих камней не позволила людской силе сдвинуть их, то покосные места должны были оставаться между ними. Здесь, под палящими лучами солнца, горец работает косою и сгребает в небольшие копна накошенную траву. Непривычный человек едва ли бы сумел свободно ходить по этим покосным местам. Только доставка сена вниз горцу не трудна; копна обыкновенно туго переплетается древесными гибкими прутьями и в таком виде стаскивается под гору; нередко, впрочем, случается, что копна, ударившись о камень, разрывает связывающие ее прутья и сено, всегда легкое и без бурьяна, разлетается по воздуху; горцу же остается смотреть, как исчезает его труд, да снова взяться за другую копну» 51. Известен и другой способ доставки сена в селения — на собственной спине, увязав небольшую копну между двух переплетенных внутри кругов из прутьев. Подобные орудия имеются почти в каждом этнографическом отделе кавказских музеев.

Мы не имеем твердых данных для суждения о соотношении отдельных видов скота, об общих размерах скотоводства в отдаленные времена; статистические же материалы второй половины XIX в. и позднее рисуют крайне неприглядную картину развития и той отрасли хозяйства ингушей, которая была для них действительно основной. Причем всеми источниками подчеркивается прямая зависимость количества скота от наличия кормовых запасов. Например, по данным Абрамовской комиссии, «скот Джераховского общества может быть обеспечен кормом лишь на 15,6 дня, если считать норму суточной кормовой единицы для скота в 1 пуд сена, и на 20 дней, если принять норму кормовой единицы в 30 фунтов сена». Лучшие урожаи Хамхинского общества, «дающие до 80—100 пудов на десятину, могут прокормить весь скот, состоящий по приведении к единице крупного скота из 7957 шт.,— всего в течение 20 дней, если кормовую норму считать в 40 фунтов, или 27 дней, если кормовую норму считать в 30 фунтов» 52. Нагорная сырьевая база и кормовые запасы, которые могли делать ингуши-горцы, в конечном счете всегда определяли объем скотоводства у ингушей.

По статистическим данным И. Ф. Грабовского, в 1869 г.53 на все население главных обществ горной Ингушетии приходилось следующее поголовье скота (см. табл. I).

 

Ниже мы даем более четкое представление о количестве видов скота, приходящегося на одно семейство в различных ингушских обществах (см. табл. II).

 

Таким образом, в среднем на одно семейство ингуша-горца к середине XIX в. приходилось: лошадей — 0,6; ослов — 0,3; быков — 1, коров и телят — 3 и овец — 21 голова.

Разумеется, по этим средним цифрам нельзя судить о подлинном распределении отдельных видов скота по ингушским семействам. Да и сам автор, приводя эти цифры, указывает на значительную уже имущественную дифференциацию ингушей этого времени, когда наряду с зажиточными, имеющими по 12 коров и 200 баранов, нередко можно было встретить и такие семьи, которые не имели своего скота.

Я также далек от мысли, чтобы эти столь поздние показатели механически класть в основу характеристики состояния скотоводства у ингушей в более ранние времена. Но думаю, что при отсутствии других данных эти цифры наряду с иными признаками помогают точнее представить себе удельный вес этого вида хозяйственной деятельности ингушей в прошлом. Они в какой-то мере отражают действительное положение скотоводства у горцев во второй половине XIX в., когда часть горского населения уже перекочевала на плоскостные земли и часть ингушского скота стала пастись на землях, арендованных горцами у казаков.

Прежде всего бросается в глаза, что в стадах ингушей практиковалось разведение не крупного рогатого скота, а преимущественно овец. Для разведения крупного рогатого скота, который несомненно мог быть более рентабельным, обязательным условием является обеспечение животных кормом на весь год. Мы уже видели, как у ингушей обстояло дело с заготовкой фуража на зиму: сена было так мало, что его не хватало даже для ограниченного количества коров и лошадей. Мелкий рогатый скот менее прихотлив и не требует больших запасов фуража на зиму. Овцы и козы довольствуются тем, что находят летом в горах, в приальпийской зоне, на южных склонах отрогов и в речных долинах, куда их перегоняют на зиму. Например, овец перегоняли на южные склоны Столовой горы в ущелье р. Арм-хи. Придомное же содержание скота ограничивалось и самими размерами помещений нижнего этажа жилых башен. Они могли вместить не более двух-трех десятков коров 54. Разведение мелкого рогатого скота (овец и коз) действительно являлось ведущим, основным видом довольно замкнутого натурального хозяйства ингушей.

На протяжении столетий мелкий скот давал горцу все необходимое для удовлетворения его потребностей: мясо, молоко для сыра, шерсть и кожу для одежды и обуви. Немудрено, что в прошлом натуральном хозяйстве ингуша этот род скотоводства являлся ведущим. Именно это обстоятельство и заставило автора одного из исследований признать, что и в конце XIX в. «в горных местностях области, где хлеб родится с трудом,— овцеводство составляет существенный промысел населения» 55.

Есть основание полагать, что в далеком прошлом, когда влияние природного фактора сказывалось сильнее, при более низком уровне развития производительных сил ингушского общества это соотношение крупного и мелкого рогатого скота было еще более разительным. По рассказам стариков-джераховцев, некогда они имели большие стада мелкого рогатого скота и им главным образом и поддерживали свое существование. Ведущая роль скотоводства у ингушей нашла свое отражение и в фольклоре. В местном эпосе одно из первых мест занимают добрые герои — могучие пастухи Колой Кант, Охкыр Кант и др. 56

О традиционности занятия ингушей овцеводством свидетельствуют некоторые черты быта, обрядов и праздников, сохранившиеся у них до позднего времени. Так, например, в ноябре во время случки овец отмечался особый праздник — «Ори бут». У ингушей существует особый вид присяги, когда присягающий произносит клятву «даца устах» (клянусь бараном). По рассказам стариков, некогда во время праздника «Мятцели» (на Столовой горе) помощник жреца выносил из святилища свечу, голубя и барана. Овцы и бараны были наиболее распространенным видом животных, обреченных на заклание при разного рода культовых отправлениях.

Таким образом, насколько позволяют судить имеющиеся материалы, освещающие вопрос о хозяйственной деятельности ингушей, с глубокой древности и до момента переселения ингушей на плоскость, т. е. до позднего средневековья включительно, основным их занятием было скотоводство с явным преобладанием овцеводства. На втором месте стояло террасное земледелие.

Третьим по важности занятием ингушей считалась в древности охота. Охота играла довольно значительную роль, уступая только скотоводству, еще у далеких предков многих современных народов Центрального Кавказа — носителей так называемой кобанской культуры (позднебронзовый век). На место охоты в хозяйстве древних кобанцев (в I тысячелетии до н. э. обитавших в районах современной Чечено-Ингушетии) 57 указывает определенное соотношение числа литых бронзовых и глиняных фигурок диких и домашних животных, находимых на могильниках и поселениях кобанской культуры.

Подобное соотношение, указывающее на удельный вес скотоводства и охоты, наблюдалось в хозяйствах почти у всех горских народов Кавказа: чеченцев, осетин, хевсур, пшавов, мтиульцев, сванов и ингушей. Многие племена и народы Кавказа вплоть до позднесредневекового периода занимались охотой как значительным подспорьем к основным занятиям — скотоводству и земледелию.

По свидетельству Пейсонеля, итальянские купцы от средневековых адыгов через Тамань вывозили ежегодно в Западную Европу по 100 тысяч лисьих и волчьих шкур, 8 тысяч медвежьих шкур и т. д. Тот же автор указывает и на огромное количество кабаньих клыков, якобы используемых татарами 58.

По П. Д. Головинскому «…охота… в горных местностях, лишенных хлебопашества, особенно в горной Осетии, составляет иногда одно из главных средств к существованию» 59, а условия для хлебопашества в горной Ингушетии были нисколько не лучше, чем в горной Осетии. Животный мир горной Ингушетии отличался большим разнообразием 60. Еще грузинский царевич Вахушти, описывая Осетию XVIII в., с которой он сравнивал «Дзурдзукию» и «Глигви», писал: «Из зверей водятся в некоторых местах олени, серны, лани, рыси, лисицы, волки, шакалы, барсуки, медведи, зайцы» 61. Между прочим, до распространения мусульманства среди чеченцев и ингушей они охотились на кабанов и разводили свиней 62.

Дикие животные из отряда хищных также являлись ценными объектами охоты, обеспечивая охотника теплыми меховыми шкурами. Множество свидетельств о занятиях ингушей охотой сохранилось в ингушском фольклоре. Таковы предания: о Соска-Солса, об охотнике Ахмеде, который «охотой кормил 300 человек», и другие 63. И старики-горцы подтверждают, что в древности охота была больше распространена, чем в последнее время.

В связи с освещением вопроса об охоте заслуживают внимания некоторые ингушские поверья и приметы, связанные с дикими животными. Весьма вероятно, что они являются сохранившимися следами древних тотемистических воззрений, некогда свойственных предкам ингушских племен. Во всяком случае связь их с бытом горцев-охотников несомненна. Оказывается, одним из наиболее почитаемых в древности животных был олень. Охота на оленей была ограничена. Существовало поверье, что семью того, кто убьет много оленей, будут преследовать несчастья. В народном представлении волк является олицетворением храбрости. Известна ингушская поговорка: «он храбр, как волк». Встреча с волком, по поверьям ингушей, означала счастливый путь. Волчьему астрагалу (альчику) приписывалась магическая сила. Медвежьи когти использовались для изготовления амулетов: считалось, что они приносят счастье.

Кости диких животных, а особенно турьи и оленьи рога и черепа, находимые в больших количествах в ингушских святилищах «Мятер-дэла», «Маги-Ерды», «Аушасел» и других, сцены охоты на оленей, выполненные красной краской на склепах у селений Эгикал, Лейлаг и других, наконец, сами орудия охоты — лук, стрелы, кинжалы и ножи, встречаемые в надземных и полуподземных склепах, связываемых с ингушами, не оставляют сомнения в том, что охота являлась немаловажной деятельностью предков ингушей. В древний пантеон чечено-ингушских племен входило и специальное божество — одноглазый бог охоты Елта. Он считался хозяином лесов и зверей и покровителем охотников. Удачная охота, согласно верованиям, всецело зависела от Елты. Некогда он пользовался большим почтением: «всякий охотник после охоты приносил ему в жертву рога убитого зверя» 64. У ингушей существовала особая молитва, адресованная богу или духу зверей — Елту 65.

Во всяком случае, по памятникам материальной культуры и остаткам объектов охоты можно уверенно говорить о ее роли в первой половине II тысячелетия н. э. И если с развитием земледелия, с переселением ингушей на плоскость (с XVI—XVII вв.) 66 охота постепенно утратила свое значение, то в более отдаленные времена она играла весьма существенную роль в примитивном хозяйстве горцев.

Гораздо труднее говорить о таком важном виде производственной деятельности ингушей, как ремесла. Собственно, ремесел у ингушей не было. На всем протяжении своей истории, вплоть до Октябрьской революции, ингушское общество не выделило производителей, которых можно было бы именовать настоящими ремесленниками. Ни о каких мелких производителях, владевших средствами и орудиями производства и вырабатывавших продукцию для обмена, на заказ, здесь и речи быть не может. Правильнее было бы этот род деятельности ингушей называть домашним производством, ибо вся их «обрабатывающая промышленность» была ограничена лишь удовлетворением своих самых невзыскательных потребностей в рамках натурального хозяйства. Не следует забывать, что ингушское общество не имело и своих городов.

Один из исследователей конца XIX в. О. В. Маргграф довольно верно определял причины такого состояния производительных сил ингушского общества. Он писал: «…Отрезанные от всех внешних рынков горцы были поставлены в необходимость удовлетворить собственными средствами и трудом собственных рук все свои потребности в платье, обуви и прочем» 67.

Это утверждение прямо относится к ингушам. Вплоть до XVIII в. производительные силы ингушей оставались на крайне низком уровне развития. Ингушские «производства» обслуживали преимущественно потребности отдельных семей и фамилий, еще ранее — родов.

Поэтому, несмотря на появление в ингушском обществе кузнецов и мастеров — строителей башен, ремесленная деятельность даже этих специалистов была еще не отделена от основных видов хозяйства — скотоводства и земледелия. А сама продукция кузнецов была довольно примитивной. «Специализацию производства и разделение труда мы встречаем в лесогорье редко»,— писал О. В. Маргграф.

Несложные потребности при натуральном хозяйстве семья удовлетворяла сама. Причем, как выясняется, добрая половина производственной деятельности лежала на плечах женщин. «Образ жизни горских народов довольно разъясняет, что число ремесел должно быть ограничено необходимыми нуждами. Жены у них портные, ткачи, швеи, тесемщики»68. Так писал С. Броневский, подразумевая под горскими народами и ингушей.

До последнего времени исследователи в своих работах мало места уделяли ингушской кустарной промышленности, на что особо обратил внимание Г. К. Мартиросиан в своем очерке «Нагорная Ингушия», главным образом имея в виду упомянутую работу Маргграфа. Но ведь Маргграф рассматривал кустарную промышленность ингушей в системе производства всех других народностей Северного Кавказа, из которых многие, конечно, имели более высокую технику отдельных производств. А в этом плане ингушское производство очень часто проигрывало как в качественном, так и в количественном отношении.

Но некоторое освещение домашних производств у ингушей, хотя и кратко, Маргграф все же дал. Так, например, в его работе установлено, что по обработке шерсти, являющейся наиболее распространенным видом производственной деятельности всех горцев, ингуши занимали восьмое место среди прочего населения Северного Кавказа; последующие за ними места занимали только караногайцы, калмыки и трухмены, или туркмены. «Шерстяное производство ингушей, несмотря на то что они населяют горную местность, ниже и в количественном и в качественном отношениях, чем у некоторых жителей равнин»,— писал О. В. Маргграф 69. Он же дает подробное описание примитивного ткацкого станка, на котором женщины выделывали грубое горское сукно. «Выделку шкур знают все туземцы Северного Кавказа, и для домашнего обихода она производится обыкновенно женщинами… У большинства туземных племен все женщины умеют шить обувь, и этот труд лежит на их обязанности» 70. Шили они примитивную, но очень удобную в горах, мягкую, без твердой подошвы обувь — «чувяки» из сафьяна, т. е. из кожи козла и барана. А так называемые «мачи» — грубую, но удобную в горах обувь — из сыромятной и невыделанной кожи мужчины шили сами.

Более полное освещение ингушской кустарной промышленности XX в. мы находим у Г. К. Мартиросиана 71. Им перечисляются и производство шерстяных изделий, и мукомольное дело, сыроварение, изготовление ковров, циновок, изделий из кожи, шорное и кузнечное дело, обработка дерева (главным образом изготовление деревянной посуды). Но сама технология производства долго оставалась неизменной.

Особого внимания заслуживает описание кузнечной мастерской в с. Салги, сооруженной из леса и камня: «Крыша земляная. Размер помещения — около 20 кв. аршин, высота — 1 сажень. В центре мастерской, на земляном полу незначительное углубление, часть которого покрыта доской. Па ней, опустив ноги в ямку, сидит кузнец во время работы на наковальне, вставленной в кусок бревна, лежащего на полу, и имеющей длину пять вершков; часть того же бревна (рядом с наковальней) выдолблена для воды. Мастерская имеет два меха, изготовленные самим владельцем. К двум параллельно и вертикально вбитым в землю шестам примыкает плоский камень, нижняя часть которого представляет собой полукруг. На камень кладется древесный уголь. Позади камня на земле лежат два меха, причем острые концы их обращены к месту, где находится уголь» 72.

Конечно, и в такой мастерской можно изготавливать изделия, потребные в хозяйстве горцев: ножи, вилы, ножницы, сошники для деревянного плуга и другие, по изготавливать грубо и примитивно. Г. К. Мартиросиан удостоверяет, что самим кузнецом изготавливаются лишь незначительные орудия производства, более сложные приобретены во Владикавказе. Сам же кузнец кроме временной сезонной работы в мастерской пасет скот, занимается земледелием и почти ничем не отличается от своих односельчан.

Таково было состояние горских ингушских «промышленных предприятий» в конце XIX и в начале XX в. Как же было раньше? Описанная кузнечная мастерская в ауле Салги перешла от деда к отцу, от отца к сыну. О. В. Маргграф в 1882 г., а еще раньше Н. Ф. Грабовский (1870 г.), ставившие своей задачей дать экономическое описание состояния горцев Северного Кавказа, в частности ингушей, рисуют в основном ту же картину. Более ранние исследователи — акад. П. Г. Бутков, С. Броневский и другие, включая и путешественников XVIII в., почти не упоминают о кустарных промыслах ингушей, в то время как ремеслам других народов Кавказа (кабардинцев, народов Дагестана) уделяют значительное внимание. Маргграф, например, пишет, что на первом месте по кустарным изделиям стоит Дагестан и что наименее «производительный народ — ингуши» 73. Конечно, состояние кустарных производств у ингушей и тогда было низким, вот почему оно не привлекало исследователей Кавказа.

Переходя к археологическому материалу из склепов, связанных с ингушскими племенами, и по нему делая выводы об их ремесле, мы вынуждены будем констатировать также чрезвычайно слабое развитие этого рода деятельности ингушей.

Неоднократно посещая горные ущелья Ингушетии, я имел возможность наблюдать в ингушских надземных и полуподземных склепах небогатый ассортимент и убогую технику могильного инвентаря. А ведь в нем должна бы отразиться «ремесленная» деятельность ингушей! Разбирая содержимое этих склепов, лучший знаток средневековых ингушских древностей Л. П. Семенов писал: «Могильный инвентарь отличается простотой; в вещественном и художественном отношении он беден. Здесь встречаются следующие предметы: глиняные сосуды, деревянные чашки, железные ножи, железные ножницы для стрижки овец, железные наконечники стрел, луки, железные поясные пряжки, деревянные гребни и прочие изделия» 74. Правда, этот перечень требует дополнения, а сам, в основе правильный, вывод — оговорки. Необходимо отметить, что среди могильного инвентаря, особенно среди женских головных украшений, в ингушских надземных склепах выделяются медные, а часто серебряные височные кольца, морфологически сходные со славянскими, точнее вятическими, семило-пастными украшениями. И хотя на основе всех известных нам данных нет прямых оснований говорить о существовании в средневековой ингушской среде мастеров-ювелиров, указанные украшения ставят перед исследователями сложный и пока неразрешенный вопрос.

Совершенно ясно, что ингушские височные кольца не могут служить продукцией рядового кузнеца, некогда работавшего почти в каждой общине и ауле горной Ингушетии. Конечно, их производил более квалифицированный мастер по металлу.

Наличие столь своеобразного типа украшений в районах горной Ингушетии в XVI—XVII вв. и отсутствие их в соседних районах (Закавказье и Осетия) невольно заставляет ставить вопрос об их местном производстве. Но безоговорочному принятию этого тезиса мешает общее состояние производственных возможностей ингушского общества. Самый факт наличия только у средневековых ингушей своеобразных височных украшений нельзя объяснить их привозом извне. Для этого нужно точно установить и место их изготовления, и путь привоза. Этого пока мы сделать не в состоянии. Остается предположить, что в XVII в., если не раньше, в ингушском обществе горной зоны появились два-три мастера по металлу, знакомые с дагестанским искусством наносить чернь по серебру. Они могли быть и ингушами, а скорее всего чеченцами или дагестанцами. Их производству мы и обязаны нахождением в ингушских надземных склепах XVI— XVII вв. серебряных височных колец, которые по некоторым орнаментальным мотивам могут даже служить источником для племенного отличия горных ингушей. Очевидно, излюбленные орнаментальные узоры, скажем, джераховцев и кистин отличались от рисунков галгаевцев; они тщательно воспроизводились мастерами-ювелирами.

Только допуская высказанное предположение, можно объяснить производство и бытование у горных ингушей в прошлом серебряных височных колец.

Более распространенным видом ремесла средневековых ингушей было гончарное дело. Довольно значительное количество керамической посуды из полуподземных склепов XIII—XIV вв. и из надземных склепов XVI— XVII вв. в виде кувшинов и чаш, сделанных из хорошо отмученной глины отличного обжига и украшенных волнистым и линейным орнаментом, доказывает их местное производство и преемственность от посуды золото-ордынского периода. Массовость этих находок по сравнению, скажем, с находками керамики в кабардинских курганах XIV—XVI вв. лишний раз подтверждает их местное производство, которое также, очевидно, не выходило за пределы отдельных общин и носило сезонный характер. В лучшем случае этот вид деятельности можно назвать кустарным промыслом, но не настоящим ремеслом. К сожалению, никаких данных о гончарном деле ингушей в исторических документах нет.

Еще меньше данных о деревообделочном промысле ингушей, хотя частые находки деревянных чаш, кубков и мисок, особенно в надземных склепах, причем сделанных уже на примитивном токарном станке, а также деревянных гребней (иногда из привозного самшита) подтверждают существование у ингушей в древности деревообделочного мастерства. Многие деревянные экспонаты (например, гробы в склепах) богато орнаментированы резными рисунками. Но, несомненно, и этот вид производственной деятельности ингушей тоже бытовал лишь в системе так называемого домашнего производства каждого рода, каждой фамилии.

Заслуживает внимания еще один из видов производственной деятельности ингушей. Это — строительство многочисленных склепов, святилищ, жилых и особенно боевых башен. Искусством сооружения башен особенно славились ингушские мастера в прошлом. Действительно, боевые башни с пирамидальной ступенчатой крышей являются типичными памятниками горной Ингушетии и поражают зрителя своей стройностью, простотой конструкции и изяществом. Можно полагать, что самый тип этих башен зародился и окончательно оформился на территории Ингушетии. Западнее, на территории Северной Осетии башен подобной стройности нет, хотя из осетинских источников известны свидетельства о построении башен в осетинском с. Даргавс и других местах именно ингушскими мастерами.

Сложить боевую башню в 4—5, а иногда и в 6 этажей, высотой более 25 м, да еще в местных условиях, дело далеко не легкое.

«Теперешняя Ингушетия почти не знает ремесленников или мастеровых-ингушей,— писал проф. Н. Ф. Яковлев в 1925 г.,— но в старое время в горах имелись целые роды, занимавшиеся, например, постройкой башен из камня. Такова фамилия Бархиноевых, жителей селения Бархин в горной Ингушетии, которые из поколения в поколение были мастерами-каменщиками, или «искусниками камня», как выражаются ингуши, «тоны гоудзыж». Их руками строились широкие 2—3-этажные «галы», т. е. башни-дома, в которых и сейчас еще ингуши живут кое-где в горах, или высокие десятисаженные, 4—5-ярусные стройные боевые башни («воу»), которые служили надежным убежищем всему роду при нападениях враждебных фамилий, наконец, маленькие «солнечные могильники-склепы» — «каши», в которых ингуши хоронили предков, и многочисленные храмы («цуу», «элгац» и др.). Из всех этих сооружений особой тщательности и искусства требовала постройка боевых башен» 76;

Мы уже упоминали при описании башенных построек совершенно бездоказательное мнение ряда иностранных ученых о возникновении ингушских боевых башен с пирамидальной кровлей под влиянием индийских пагод. В различных районах горной Ингушетии на этот вопрос жители отвечают по-разному, да народная память и не сохранила имени определенного народа, передавшего ингушам строительное мастерство. Это очень показательно. Обычно называют грузин, чаще самих ингушей и даже европейцев (фиренгов) и греков. 80-летний старик из аула Фалхан — Алихан Мурзабеков, повествуя в 1929 г. участникам экспедиции Ингушского научно-исследовательского института краеведения о прошлом своего народа и своего аула, упомянул греков или «джелтов», «джиллинов», как первых строителей замков и башен. Все эти версии совершенно беспочвенны.

По единодушному признанию всех исследователей, боевая башня является образцом местного строительного дела, ею завершается развитие средневекового строительного мастерства кавказских горцев. Весьма обильный сравнительный материал почти со всего Центрального Кавказа (как известно, «башенная» культура была свойственна всем горцам, живущим по обоим склонам Главного Кавказского хребта) заставляет нас не искать далекой прародины этой культуры, а считать ее порождением и неким производным местных природных, культурно-исторических и социально-экономических условий, присущих народам центральной полосы Кавказского перешейка.

Остро ощущаемое малоземелье, необходимость экономить площадь под жилье и хозяйственные постройки, родо-племенной быт со всеми его проявлениями (кровная месть, частые междоусобицы) и вызывали, как мне кажется, к жизни эти «гала» и «воу», которые сохранились до наших дней как «молчаливые свидетели бурного прошлого». Недавно X. Д. Ошаев высказал предположение о том, что башни строились и для лучного и каменного боя 76.

В данном случае для нас более важным является вопрос о самих носителях этого мастерства, о самой деятельности мастеров — строителей башен. Разумеется, появление их, как и других образцов строительного искусства, было возможно только при определенных социально-экономических условиях в жизни ингушей. (Дальше мы коснемся этого вопроса подробнее.) И, надо думать, в свое время среди ингушей известными строителями башен являлись не только представители фамилии Бархиноевых — «искусников камня».

«В сел. Фуртоуг,— пишет И. П. Щеблыкин,— нам называли двух известных строителей башен и могильников: Дуго Ахриева и Хазби Дурова; оба они ингуши. Дуго Ахриев похоронен в сел. Фуртоуг в надземном могильнике, построенном им самим. Про него здесь же именно, в Фуртоуге, местные жители говорили, что он являлся строителем башни Мансурова в Даргавсе (Осетия), и передавали некоторые подробности постройки. Та же самая история, только более подробная, была нам передана еще в 1924 году, в сел. Даргавсе и Кобани местными старожилами» 77. Геолог Максимович, за время своего пребывания в горной Чечне собравший интересный материал по истории материальной культуры и фольклору чеченцев, сообщил мне зимой 1934 г., что и в Чечне часто указываются башни, якобы построенные ингушскими мастерами. То же самое мне приходилось слышать в 1936 г. в чеченских селениях Харачой и Дышни-Ведено.

По заявлению С. И. Макалатия, как хевсуры, так и ингуши строителями башен считают кистов (ингушей). В с. Ахиели (Северная Хевсуретия), например, башня Харатцихе, принадлежавшая роду Цискараули, возведена якобы мастером-кистином за 50 коров 78.

Эти данные, а главное количество разнообразнейших памятников материальной культуры (башни жилые, боевые, замки, склепы-могильники, святилища, придорожные плиты — «чурты» и т. п.) предполагают наличие большого количества мастеров. Ведь ингушские горные аулы — это сплошные каменные замки! Жилые башни имела каждая фамилия. А чего стоит множество могильников-склепов — «каш», живописно расположенных вокруг аулов! Это действительно целые «городки мертвых».

Странным кажется одно обстоятельство: при таком обилии строительных объектов мы обнаруживаем лишь фрагментарные сведения о самих строителях.

Предполагая же, как проф. Н. Ф. Яковлев, существование у ингушей отдельных фамилий, из поколения в поколение занимающихся только постройкой указанных сооружений, следует допустить их полное обособление от общины и отрыв от основных видов их хозяйства, т. е. допустить отделение ремесла от земледелия и скотоводства и обособление его носителей, чего как раз и не наблюдается у ингушей. Наоборот, рассмотренный материал заставляет в целом считать ингушское ремесло, как уже было сказано, «домашним производством», существовавшим в пределах каждого рода, каждой фамилии, а не только «отдельных семейств». Некоторым исключением можно считать только деятельность нескольких мастеров-каменщиков и, может быть, единичных ювелиров.

На основании изложенного мы не можем установить у ингушей «второго великого общественного разделения труда». Мне представляется, что даже наиболее сложный вид из всей производственной деятельности ингушей — строительное дело, в особенности же постройка жилых башен, склепов, святилищ,— был доступен не только мастерам-специалистам, но и рядовым представителям родовой организации. Повсеместность и сама техника кладки этих сооружений подтверждают это. Ведь не удивляет же нас умение сложить из саманного кирпича украинскую хату или сделать из плетня, обмазанного глиной, турлучную саклю — умение, каким обладает почти каждый житель украинского села, горского аула, кубанской или терской казачьей станицы.

Как выясняется, сооружение даже сложных зданий, особенно башен, производилось всей тайпой (родом). От того же Алихана Мурзабекова в с. Фалхане участникам экспедиции 1929 г. удалось узнать и некоторые подробности такой коллективной стройки.

«Камни приносились и клались всеми родственниками и при постройке отмечались крестами, пятнами и другими знаками». Доставка строительного материала производилась всем родом, и это коллективное участие в строительстве довольно сложных зданий в значительной мере и объясняет наличие большого количества этих сооружений. Вот почему каждая ингушская фамилия имела свою башню (жилую), свой фамильный склеп. «На не имевших смотрели как на низших, с ними остерегались заключать браки…» 79.

Иное дело — сложное строительство боевых башен. Только оно, требующее высокого мастерства, многолетнего опыта, знаний и технических навыков, безусловно находилось в руках отдельных мастеров — «тоны гоудзыж» и, конечно, было уделом довольно ограниченного круга специалистов-строителей, наличие которых можно предполагать во многих ингушских фамилиях. По рассказам стариков, эти мастера при создании боевой башни, особенно верха башни, применяли особые машины (вороты) и технические приспособления, изобретенные в процессе многолетнего опыта строительства подобных сооружений.

Отрывочные, фрагментарные свидетельства, сохранившиеся в ингушском фольклоре, о плате за строительство боевых башен, о взаимоотношениях строителей башни с коллективным работодателем (ибо боевые башни строились для целого рода, целой фамилии), отсутствие подробных данных о строительной технике ингушей не позволяют сделать также окончательного вывода об имущественном положении каменщиков. Одно несомненно, что и эти «высококвалифицированные специалисты» не были полностью оторваны (как и кузнецы) от основных видов хозяйства ингушей, скотоводства, земледелия, охоты и что их деятельность тоже носила сезонный характер. Плату за строительство башен мастера получали натурой, скотом, что при отсутствии регулярного обмена, эквивалентов торговли является фактом весьма показательным. Полученный в качестве платы скот поступал не в личное пользование мастера, а в распоряжение всей фамилии, к которой он принадлежал 80.

Таковы итоги обзора производственной деятельности ингушей. Рассмотренный материал позволяет сделать следующие выводы:

1. Несмотря на давность происхождения, техника отдельных производств у ингушей до самого последнего времени оставалась чрезвычайно низкой.

2. Производство изделий, потребных в хозяйстве горцев, обычно не являлось уделом отдельных мастеров-профессионалов; оно носило часто сезонный характер и было обусловлено потребностями жителей ближайших селений.

3. Особенно узкой специализации производства и разделения труда в массе ингушских производственников еще не наблюдается, за исключением мастерства в строительстве боевых башен, в гончарстве и отчасти ювелирном деле.

4. Поскольку подавляющее большинство изделий производится силами членов одной семьи (преимущественно женщинами) и обычно для внутреннего потребления, правильнее было бы всю производственную деятельность средневековых ингушей именовать домашним производством, а гончарное дело — сезонным кустарным промыслом.

5. Даже отдельные группы мастеров—строителей боевых башен, обладая всеми чертами «квалифицированных ремесленников» (работа за плату, работа на стороне и т. д.), не были оторваны от родовой общины, своей фамилии, имеющей общее хозяйство. В ингушском обществе даже накануне проникновения на Кавказ капиталистических отношений ремесло еще не отделилось окончательно от основных видов хозяйственной деятельности — скотоводства и земледелия.

При отсутствии собственных городов и вполне оформившихся общественных классов такое состояние ремесленной деятельности в средневековом ингушском обществе представляется вполне естественным и отвечающим исторической реальности того периода.

Из сделанного обзора всей хозяйственно-производственной деятельности ингушей на протяжении средневекового периода их истории с несомненностью вытекает одно положение, что ингушское хозяйство с давних пор и до позднего времени имело натурально-потребительский характер. Причиной такого явления можно считать низкий уровень производительных сил, отсутствие удобных путей сообщения, которые бы облегчали установление прочных хозяйственных связей внутри самой Ингушетии и вне ее, длительное окружение более сильными соседями, посягающими на имущество и независимость ингушей. Нельзя признать убедительным высказанное недавно утверждение о «широко разветвленной сети коммуникаций», о «благоприятных природных условиях», способствующих якобы оживленному развитию всевозможных связей ингушей с внешним миром 81. Связи, конечно, были, но они не выходили далеко за пределы Ингушетии.

Мы почти не имеем веских данных о широком обмене у ингушских племен в ранний период их истории. И хотя в современной специальной литературе есть предположение об очень ранних и дальних связях ингушей даже с населением современной Абхазии, их нельзя считать серьезно обоснованными. Так, А. И. Шавхелшнвили, основываясь на свидетельстве Вахушти Багратиони о том, что «в 1-й половине XVIII века кавказские горцы испытывали нехватку соли», допускает, что среди народов, встречавшихся в страбоновской Диоскурии (современный Сухуми), могли быть и «предки вайнахов», якобы прибывшие за солью 82. Надуманность этого заявления очевидна. Конечно, соль, особенно в средние века, безусловно поступала в горы в порядке обмена с племенами Северо-Западного Прикаспия и Предкавказья. Но тот же Вахушти действительно подтверждал, что в его время горцы все, «что им нужно … привозят из Грузии» 83.

В археологических материалах из ингушских подземных и полуподземных склепов XII—XIV вв. как будто прослеживается какая-то общность черт материальной культуры, присущая широкой территории всего Северного Кавказа и Закавказья. Сходные черты устанавливаются по глиняной красноватой посуде с линейным и волнистым орнаментом, металлическим серьгам, височным подвескам и другим украшениям. Наблюдаемые явления можно объяснить существовавшим общением, экономическими связями предков ингушей с соседними народами, особенно в период, когда многие горцы Северного Кавказа являлись подвассальными Грузии 84. К сожалению, этот период настолько слабо отражен и исторических документах, что уверенно говорить о хозяйственных связях горцев Северного Кавказа этого времени по письменным источникам затруднительно. Ослабление же и раздробление Грузинского государства, происшедшее в XV в., сказалось и на экономических связях ингушей с населением Закавказья и способствовало установлению ярче выраженных отношений с экономически более сильными народами Северного Кавказа — кабардинцами, кумыками и др. 85

Попытку осветить чисто экономические связи вайнахов с Грузией предпринимал А. И. Шавхелишвили, хотя в его распоряжении имелось очень мало данных для исчерпывающей разработки этой темы. Можно думать, что эти взаимосвязи не прекращались и выражались в самых различных формах, диктуемых задачами и условиями феодальной монархии Грузии: в мирном обмене, общении групп населения, в общих бранных делах и в столкновениях друг с другом. Об этом можно судить по беглым историческим справкам 86, фольклору и археологическому материалу из надземных склепов XVI—XVII вв.

Очень показательно, что исследователи XVIII—XIX вв. почти не упоминают об обмене у ингушских племен. Н. Дубровин, например, описывая промышленность и торговлю чеченцев, к которым он относил и ингушей, писал: «…Все это (плохое сукно, сыромятные кожи, овчины, войлок, бурки) продавалось и обменивалось на чугунные котлы, крашенину, пестрядь, калмыцкий чай, небольшое количество стали и железа. Все эти вещи добывались через армян и других промышленников или мирных чеченцев, иногда из третьих или четвертых рук. Сами чеченцы торговлей занимались мало и считали это занятие постыдным». И дальше: «Вся эта торговля была по преимуществу меновая и редко велась на деньги» 87. Все сказанное относится к периоду начального проникновения в горскую среду русского товарного хозяйства.

Нас же интересуют торговые связи ингушей в период, значительно предшествующий появлению капиталистического влияния на горцев Северного Кавказа. И на вопрос, поставленный таким образом, мы должны будем дать почти отрицательный ответ. На заре своей истории, да и позднее (вплоть до XV—XVI вв.) ингуши, по-видимому, не знали широкого и регулярного обмена, а тем более торговли.

Как уже отмечалось, все свои несложные потребности ингушская родовая община удовлетворяла сама. Обмен своей продукцией между отдельными родами (владеющими одни — скотом, другие — продукцией земледельческого труда) если и имел некогда место у ингушей, то, по всей вероятности, носил случайный характер. До XVIII в. у них не было и своих посредников такой меновой торговли, т. е. купцов.

Сохранившийся до нашего времени у ингушей обычай отдаривания, т. е. обычай дарить гостю любую понравившуюся ему вещь взамен таким же образом приобретенной, говорит о бытовавшей некогда у ингушей примитивной формы обмена, встречаемой у многих первобытных народов мира 88»

Иввестно, что у скотоводов обычно мерилом всех ценностей являлся скот. У ингушей, главную основу хозяйства которых составляло скотоводство, он также являлся таким эквивалентом. До последнего времени пахотный участок в горах стоил определенное количество скота. Стоимость же коня определялась несколькими головами рогатого скота. При выкупе пленника, уплате «калыма» за невесту или компенсации за убийство ингуша расплачивались скотом.

Денежное обращение у населения горной Ингушетии появилось гораздо позже. Поэтому на ее территории весьма редки находки средневековых монет, причем все они с пробитыми отверстиями для ношения в ожерелье. Из всех известных нумизматических находок, сделанных в горной Ингушетии и относящихся к эпохе II тысячелетия п. э., первыми и вполне достоверными являются две джучидские монеты (1312—1313 гг.), найденные Л. П. Семеновым в 1937 г. при раскопках подземного склепа у с. Верхний Датых (медная и серебряная). При вскрытии там же каменного ящика обнаружено три серебряных диргема (747 и 768 гг. хиджры, т. е. 954—955 гг. н. э.) 89. Все монеты были с отверстиями для ношения и функций денег не выполняли.

Упоминаемые же П. С. Уваровой в V томе «Museum Caucasicum» татарские серебряные монеты, найденные в аулах р. Ассы, равно как другие неизвестные монеты, по словам X. Б. Ахриева происходящие из могильника у с. Фуртоуг, может быть, и относятся к эпохе бытования здесь ингушских племен, но нуждаются в проверке и уточнении 90.

Все же другие монеты, найденные в различных пунктах Ингушетии, за исключением Сунженского клада, состоящего из 200 абасидских диргемов и найденного в 1855 г.91, также немногочисленны и по времени не выходят за пределы X в. н. э.92 Кроме того, подавляющее большинство этих монетных находок вообще не может служить доказательством существования денежного обращения, так как все монеты имели пробитые отверстия и использовались в качестве женских шейных или головных украшений, что обычно для обществ, не знавших классов и широких международных связей.

На первый взгляд может показаться странным, что даже при временной вассальной зависимости горцев от феодальной Грузии в ранних ингушских склепах и могильниках отсутствуют грузинские средневековые монеты, которые тоже могли выполнять те же функции украшений.

Но надо помнить, что период наивысшего расцвета средневековой грузинской культуры и государственности — XI—XIII века — одновременно является и временем прекращения чеканки серебряных монет, явлением, характерным для всей Передней Азии. По причинам, пока окончательно не выясненным, почти после столетнего перерыла чеканка серебряных монет в Грузии возобновилась только при царице Русудане в 1230 г.; медные монеты, чеканившиеся в предшествующий период в Грузии, были абсолютно бесформенные и вряд ли могли привлечь внимание горских красавиц как украшения. В монетах же как в денежных знаках горские общества, в том числе и Ингушетия, даже будучи подвассальными Грузии, потребности не испытывали.

Вот почему медных грузинских монет этого времени пока не найдено в горских обществах ни на северных, ни на южных склонах Главного Кавказского хребта.

Примерно с XVI—XVII вв. (со времени переселения горцев в предгорья и основания предгорных селений) ингуши-горцы и переселенцы начинают более активно вступать в меновые связи друг с другом, обменивая скот на зерно и прочие продукты. Особенно оживляются внешние связи с грузинами, осетинами, кабардинцами и другими, что довольно хорошо прослеживается по таким ингушским преданиям, как легенда о Соска-Солса, о Гази-мальчике, о Карцхале, о Джерахмате, и др. Вахушти Багратиони прямо говорит о своеобразной форме «обмена», существовавшего в XVIII в. между ингушами и кабардинцами: «А повинуются и платят дань соседним черкесам, дабы получать от них жизненные продукты, одежду и соль» 93. Развивающиеся внешние связи, в какой бы форме они ни проявлялись, служат базой для крепнущего и наконец установившегося регулярного обмена уже вне родовых общин ингушей, особенно заметного в период полного распада ингушской родовой организации, характеризующийся выделением мощных больших семей-фамилий и организацией территориальной общины.

Среди могильного инвентаря XVI—XVII вв. встречаются привозное красное сукно, хлопчатобумажные ткани, шелковые ткани, привозные украшения, редкие монеты и т. п. Весьма возможно, что некоторые типы серебряных украшений, сходные с дагестанскими, получались через посредство чеченцев, у которых они также встречаются, но получались в порядке того же обмена натурой, который теперь, по-видимому, начинает приобретать более постоянный характер, особенно между экономически мощными ингушскими фамилиями и верхушечными слоями соседних обществ.

Именно к этому времени и относятся свидетельства, содержащиеся в ингушском фольклоре, о связях верхов ингушских групп с кабардинскими феодалами и даже с грузинским царствующим домом. На связи Ингушетии с Грузией в период XV—XVIII вв. указывают грузинские надписи на стенах склепов и на кувшинах, находимых в полуподземных склепах «Магате», «Мохде» и др.

По ряду исторических данных известно, что в период позднего средневековья даже «иранские и турецкие товары привозились через Грузию и попадали к народам Северного Кавказа» 94. Эти свидетельства подтверждаются и данными археологии. В надземных склепах горной Ингушетии изредка встречаются прекрасные образцы иранских шелковых тканей XV—XVI вв. и куски закавказской шемахинской шелковой пряжи. Такие ткани были найдены в склепе у с. Хамхи экспедицией ГИМ в 1939 г. (рис. 42, 43).

 

В связи с этим необходимо хотя бы кратко осветить вопрос о путях сообщений, проходивших через Ингушетию в далеком и недавнем прошлом. Несмотря на то что письменные источники и архивные данные об Ингушетии рисуют картину острого бездорожья края, нельзя считать, что этот район, прилегающий к древнейшему Дарьяльскому проходу, ставшему позднее Военно-Грузинской дорогой, являлся абсолютно замкнутым, обреченным на изоляцию. В свете археологических фактов кроме Дарьяльского прохода одним из основных путей, проходивших через Ингушетию и сохранивших свое значение до современности, является ущелье, по которому с юга на север протекает р. Асса. Менее значительным является путь по ущелью р. Арм-хи, соединяющий через Цейламский перевал Военно-Грузинскую дорогу с Ассинским ущельем (Джераховское ущелье). Ингушскую территорию с Грузией соединяли и многие другие трудный перевалы 95.

Работами Северокавказской археологической экспедиции Академии наук СССР и Государственного Исторического музея в прошлые годы установлена исключительная насыщенность Ассинского ущелья разнотипными и разновременными памятниками древности, начиная от эпохи бронзы и кончая XIX в. 96 Выясняется, что Ассинское ущелье является древнейшим путем, через который осуществлялись связи местного населения горных и плоскостных районов.

Владение выходом из ущелья имело не только большое экономическое, но и стратегическое значение. Кто обладал входом в ущелье, тот и был хозяином района.

 

Существовал и другой путь по ущелью р. Арм-хи, судя по памятникам материальной культуры и народному эпосу, также весьма древний. По этим основным магистралям и осуществлялось некогда миграционное движение ингушей с гор в предгорья и на плоскость. Этими путями пользовались и московские дипломатические посольства, направлявшиеся в XVII в. в Грузию 97. Этими же дорогами осуществлялось общение ингушских племен со своими ближайшими соседями и позднее. И, конечно, не случайностью нужно объяснить, что в конце XIX в. один из вариантов постройки кавказской перевальной железной дороги предполагалось осуществить именно по Ассинскому ущелью.

Очевидно, этот путь играл немаловажную роль в истории ингушей, как почти единственный путь, соединяющий отдельные районы края. Ассинское ущелье, особенно в древности, не было такой удобной дорогой, которая обеспечивала бы постоянную и оживленную связь всего населения плоскости с Закавказьем и Восточным Кавказом; тем не менее оно нередко являлось значительным, если не «торговым путем», каким оно кажется Н. Ф. Яковлеву, то во всяком случае весьма значимым для сношений и взаимосвязей с соседями.

Отмеченные выше нумизматические находки, сделанные в этом районе, и другие факты свидетельствуют в пользу признания определенной роли, которую этот путь играл в древности 98. Конечно, Ассинское ущелье не имело того значения для народов, населяющих южные и северные склоны Кавказского хребта, какое имели древнейшие пути, проходившие через Дарьяльское ущелье (Военно-Грузинская дорога) и через Мамисонский перевал (Военно-Осетинская дорога), тем не менее для местной истории оно имело первостепенное значение. По мнению ряда исследователей, опирающихся на древние грузинские летописи, Ассинское ущелье и является той «Панчуа-Дзурдзукской дверью» или «дорогой», которая издавна соединяла горцев Северного Кавказа с районами Грузии 99. Историческая обстановка, сложившаяся в эпоху раннего средневековья, не способствовала повышению роли этих путей так, как, скажем, перевальных путей Центрального и Западного Кавказа, через которые осуществлялись сношения Византии с Хазарской державой. Общение же народов Северного Кавказа с населением Восточного Закавказья происходило по самому удобному Дербентскому или Каспийскому проходу. Роль же довольно глухого и труднодоступного Ассинского ущелья ограничивалась более узкими рамками краевого масштаба. Основная причина кроется в чисто топографических особенностях этого пути. Среднее течение р. Ассы приблизительно до с. Пуй можно считать удовлетворительной дорогой, но дальше путь пролегал по лесному массиву, крутым склонам и обрывам 100. Выше уже приводились свидетельства кахетинского царя Теймураза I о состоянии открытой им дороги через территорию ингушей. Очевидно, общение местного населения по этой дороге, через перевалы (как это наблюдается еще и сейчас) имело довольно ограниченный, местный и сугубо сезонный характер, но в периоды военных столкновений она оставалась основной магистралью, связывающей ингушей с Кахетией и вообще с Закавказьем.

Мы вправе ожидать открытия каких-либо убедительных следов движения ингушей по другому широко известному в древности пути, пролегавшему рядом с Ингушетией,— по Дарьяльскому проходу. Но связь именно этого пути с территорией, занимаемой ингушами, прослеживается слабее, хотя и она документируется. Можно думать, что тяжеловесные архитектурные украшения храма «Тхаба-Ерды» (резной карниз, фасадная скульптура и пр.), являясь плотью от плоти грузинского церковного зодчества XII в., были доставлены в Ассинское ущелье именно этим путем.

Пожалуй, здесь уместно будет подчеркнуть давнее и постоянное стратегическое значение этого пути, по справедливости оцененное К. Марксом в таких словах: «Единственная военная дорога, заслуживающая это название, вьется от Моздока к Тифлису, проходя через теснины Дарьяльского ущелья; она защищена непрерывной цепью укреплений, но подвергается с обеих сторон беспрестанным нападениям кавказских племен» 101.

К сожалению, проследить более подробно органическую связь ингушей с этим древнейшим кавказским проходом не представляется возможным. Этого вопроса не освещает даже ингушский эпос. Известно только» что долгое время контроль за этим проходом находился в руках алан-осетин, недаром он и в древности назывался «Аланским проходом». В более поздних источниках упоминалось о том, что наравне с осетинами плату за проезд по этому пути взимали и ингуши.

Развитие ингушского народа в течение столетий протекало в по особенно благоприятных условиях, в значительной изоляции от основных древних торговых путей Кавказа (Аланский проход, Дербентский проход, путь по Тереку из Кабарды к Каспию). В какой-то степени и этим объясняются некоторый консерватизм и сохранение до позднего времени архаических черт в труде и быту ингушей, как и пережитков патриархально-родового уклада, с трансформацией которого мы дальше познакомимся.

Примечания:
1 Евг. Максимов. Чеченцы. ТС, вып. 2, кн. 2. Владикавказ, 1893.

2 Н. С. Иваненков. Горные чеченцы. ТС, вып. 7. Владикавказ, 1910.

3 См.: А. О. Малъсагов. О нарт-орстхойском эпосе ингушей и чеченцев. «Сказания о нартах — эпос народов Кавказа». М., 1969, стр. 261.

4 Вахушти. География Грузин. Перевод М. Г. Джанашвили. Тифлис, 1904, стр. 152; П. Г. Бутков. Материалы для новой истории Кавказа с 1722 по 1803 г., ч. I. СПб., 1869, стр. 300.

5 Ш. Б. Ногтов. История адыгейского народа. Нальчик, 1947, стр. 55, 56.

6 О. В. Милоравович. Кабардинские курганы XIV—XVI вв. СА, XX. М., 1954, стр. 343; К. И. Крупное, Р. М. Мунчаев. Бамутский курганный могильник XIV—XVI вв. ДЧИ. М., 1963, стр. 217.

7 АКАК, т. I, стр. 86.

8 АКАК, т. IV, стр. 891.

9 АКАК, т. IV, стр. 897.

10 П. Г. Бутков. Материалы для новой истории Кавказа с 1722 по 1803 г., т. II. СПб., 1869, стр. 300.

11 Там же, стр. 268.

12 АКАК, т. I, стр. 86.

13 АКАК, т. IV, стр. 896.

14 А. Скачков. Опыт статистического исследования горного уголка. Владикавказ, 1904, стр. 114.

15 Д. 3. Коренев. Революция на Тереке. Орджоникидзе, 1967, стр. 12.

16 Г. Вертепов и Е. Максимов. Туземцы Северного Кавказа. Владикавказ, 1892, стр. 33.

17 Д. 3. Коренев. Указ. соч., стр. 12.

18 Г. К. Мартиросиан. Нагорная Ингушия. ИИНИИК, т. I. Владикавказ, 1928, стр. 75.

19 Д. 3. Коренев. Указ. соч., стр. 12.

20 См.: Г. К. Мартиросиан. Указ. соч., стр. 77.

21 В. П. Христианович. Горная Ингушия. Ростов-на-Дону, 1928, стр. 61—65.

22 Там же.

23 А. К. Вильяме. Географический очерк Ингушетии. Владикавказ, 1928.

24 Г. К. Мартиросиан. Указ. соч., стр. 98.

25 Н, Дубровин. История войны и владычества русских на Кавказе, т. I. СПб., 1871, стр. 380.

26 С. Броневский. Новейшие географические и исторические известия о Кавказе, ч. II. М., 1823, стр. 170.

27 Г. Вертепов и Е. Максимов. Указ. соч., стр. 35.

28 А. В. Фадеев. Россия и Кавказ первой трети XIX в. М., 1961, стр. 285.

29 Н. Ф. Грабовский. Экономический и домашний быт жителей Горского участка Ингушевского округа. ССКГ, т. III. Тифлис, 1870, стр. 12.

30 Г. А. Вертепов. Ингуши. ТС, кн. 2. Владикавказ, 1892, стр. 107.

31 Н. Ф. Грабовсаий. Указ. соч., стр. 10.

32 Г. К. Мартиросиан. Указ. соч., стр. 101.

33 В. В. Латышев. Известия греческих и латинских писателей о Скифии и Кавказе, 1893 т. I, вып. 1, стр. 142.

34 Н. Ф. Яковлев. Ингуши. M.—Л., 1925, стр. 29; В. В. Гамкрелидзе. Из истории скотоводства в Ингушетии. КЭС, вып. II. Тбилиси, 1968, стр. 238.

35 Г. А. Вертепов. Указ. соч., стр. 115—118.

36 В. П. Христианович. Указ. соч., стр. 98.

37 В 1929—1930 гг. А. Щадиев был секретарем обкома комсомола Ингушетии.

38 Б. В. Гамкрелидзе. Указ. соч., стр. 255.

39 «Чудесные родники». Грозный, 1963, стр. 36; «Поэзия Чечено-Ингушетии». М., 1959, стр. 64.

40 Ф. И. Леонтович. Адаты кавказских горцев, вып. II. Одесса, 1885, стр. 117, 162.

41 Б. Далгат. Первобытная религия чеченцев. ТС, вып. 3, кн. 2. Владикавказ, 1893, стр. 92, 129.

42 С. А. Токарев. Этнография народов СССР. М., 1958, стр. 84.

43 Вахушти. Указ. соч., стр. 151.

44 Там же, стр. 139.

45 С. Броневский. Указ. соч., ч. II, стр. 164, 169, 170.

46 П. Зубов. Картины Кавказского края, ч. III. СПб., 1835, стр. 182.

47 ССКГ, вып. II. Тифлис, 1868, стр. 63.

48 Н. Дубровин. Указ. соч., стр. 381.

49 Г. К. Мартиросиан. Указ. соч., стр. 119.

50 М. В. Рклицкий. Северо-Осетинская автономная область. ИСОНИИ, т. I. Владикавказ, 1925, стр. 4.

51 И. Ф. Грабовский. Указ. соч., стр. 11.

52 Г. К. Мартиросиан. Указ. соч., стр. 108.

53 И. Ф. Грабовский. Указ. соч.

54 В. В. Гампрелидзе. Указ. соч., стр. 240.

55 Я. Д. Головинский. Чеченцы. CGTO, вып. I. Владикавказ, 1878, стр. 253.

56 А. О. Малъсагов. Указ. соч., стр. 268.

57 В. И. Козенкова. Кобанская культура на территории Чечено-Ингушетии. Авторефераткандидатской диссертации. М., 1969.

58 М. Peyssonel. De traite sur le commerce de la Mer Noire. Paris, 1787, стр. 263; E. Фелицын.. Западнокавказские горцы и ногайцы в XVIII столетии по Пейсонелю. «Кубанский сборник», т. 2. Екатеринодар, 1891.

59 П. Д. Головинский. Указ. соч., стр. 254.

60 А. К. Вильяме. Указ. соч.

61 Вахушти. Указ. соч., стр. 139.

62 У. Лаудаев. Чеченское племя. ССКГ, вып. VI. Тифлис, 1872, стр. 12.

63 В. Далгат. Указ. соч., стр. 80.

64 Б. Далгат. Указ. соч.

65 Е. М. Шиллинг. Ингуши и чеченцы. «Религиозные верования народов СССР», т. II. М.,. 1931, стр. 84.

66 «Очерки истории Чечено-Ингушской АССР», т. I. Грозный, 1968, стр. 51 (раздел написан Е. Н. Кушевой).

67 О. В. Маргграф. Очерк кустарных промыслов Северного Кавказа и описание техники производства. М., 1882, стр. 12, 145.

68 С. Броневский. Указ. соч., стр. 52.

69 О. В. Маргграф. Указ. соч., стр. 3.

70 Там же, стр. 147, 171.

71 Г. К. Мартиросиан. Указ. соч., стр. 121.

72 Г. К. Мартиросиан. Указ. соч., стр. 126.

73 О. В. Маргграф. Указ. соч., стр. 145.

74 Л. П. Семенов. Археологические и этнографические разыскания в Ингушетии в 1925— 1932 годах. Грозный, 1963, стр. 21.

75 Я. Ф. Яковлев. Ингуши. М,—Л., 1925, стр, 88.

77 X. Д. Ошаев. Некоторые вопросы использования нахских башен в бою. КЭС, вып. II. Тбилиси, 1968, стр. 120.

77 И. П. Щеблыкин. Искусство Ингушетии в памятниках материальной культуры. ИИНИИК, т. I. Владикавказ, 1928, стр. 280.

78 С. И. Макалатия. Хевсурети. Тбилиси, 1940, стр. 95.

79 Н. Ф, Яковлев. Ингуши, стр. 90.

80 Там же.

81 Р. Л. Харавзе, А. И. Робакидзе. К вопросу о нахской этнонимике. КЭС, вып. II. Тбилиси, 1968, стр. 40.

82 А. И. Шавхелишвили. Из истории взаимоотношений между грузинским и чечено-ингушским народами. Грозный, 1963, стр. 53.

83 Там же.

84 «История Грузии», т. I. Тбилиси, 1960, стр. 206.

85 Л. Зубов. Картины Кавказского края, ч. II. СПб., 1835.

86 А. И. Шавхелишвили. Указ. соч., стр. 75.

87 И. Дубровин. Указ. соч., стр. 431 и ел.

88 Ф. Ратцелъ. Народоведение, т. I. СПб., 1900, стр. 563; М. О, Косвен, Очерки истории первобытной культуры. M., 1953, стр. 129.

89 Л. П. Семенов. Археологические разведки в Ассинском ущелье. КСИИМК, вып. XLVI. М., 1952, стр. 116. Все монеты определены нумизматом Государственного Эрмитажа А. А. Быковым-

90 «Museum Caucasicum», т. V. Тифлис, 1902, стр. 37 (КМ 878—879).

91 ИРАО, т. I. СПб., стр. 119. Л. П. Семенов. Указ. соч., стр. 140—141.

92 В. А. Пахомов. Монеты Грузии. СПб., 1910, стр. 79—121; Д. А. Быков. Грузинские монеты, XII—XIII вв. Памятники эпохи Руставели. Л., 1938, стр. 77; Д. Г. Капанадзе. Монеты Грузии,. М., 1955.

93 Вахушти. Указ. соч., стр. 120.

94 «Очерки истории Чечено-Ингушской АССР», т. I. Грозный, 1967.

95 Р. Л. Харадзе, А. И. Робакидзе. Указ. соч., стр. 38.

96 Е. И. Крупное. Предисловие к сб. «Древности Чечено-Ингушетии». M., 1963, стр. 3 и ел.

97 М. Полиевктов. Материалы по истории грузино-русских взаимоотношений (1615—1640 гг.). Тифлис, 1937, стр. 251—289; он же. Посольство князя Мышецкого в Кахетию 1640—1643 гг. Тифлис, 1928, стр. 40—97.

98 Н. Ф. Яковлев. Вопросы изучения чеченцев и ингушей. Грозный, 1927.

99 Л. И. Шавхелишвили. Указ. соч., стр. 17, 23.

100 Г. Н. Казбек. Военно-статистическое описание Терской области, ч. 2. Тифлис, 1888.

101 К. Март. Лорд Пальмерстон. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 5), стр. 408.

Источник:
Крупнов Е.И. Средневековая Ингушетия. М., 1971, стр. 114 – 145.